Любовь, любовь – гласит преданье –
Союз души с душой родной –
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье.
И… поединок роковой…

И чем одно из них нежнее
В борьбе неравной двух сердец,
Тем неизбежней и вернее,
Любя, страдая, грустно млея,
Оно изноет наконец…

Through love, through loves, as legends state it
Two kindred souls seek fusion true
Forever more to be related;
Ideal communion –destined, fated.
But fate locks them in combat too.

And in this combat one soul’s fires
Always burns with love more pure.
It suffers more, to more aspires,
But in the end that soul expires,
That’s its fate, predestined, sure.

Мать уехала в Париж…
И не надо! Спи, мой чиж.
А-а-а! Молчи, мой сын,
Нет последствий без причин.
Черный, гладкий таракан
Важно лезет под диван,
От него жена в Париж
Не сбежит, о нет! шалишь!
С нами скучно. Мать права.
Новый гладок, как Бова,
Новый гладок и богат,
С ним не скучно… Так-то, брат!
А-а-а! Огонь горит,
Добрый снег окно пушит.
Спи, мой кролик, а-а-а!
Все на свете трын-трава…
Жили-были два крота,
Вынь-ка ножку изо рта!
Спи, мой зайчик, спи, мой чиж,—
Мать уехала в Париж.
Чей ты? Мой или его?
Спи, мой мальчик, ничего!
Не смотри в мои глаза…
Жили козлик и коза…
Кот козу увез в Париж…
Спи, мой котик, спи, мой чиж!
Через… год… вернется… мать…
Сына нового рожать…

Hush, my little sleepy-head.
Mama’s gone –to Paris fled.
Ah-Ah-Ah, please don’t you weep.
There were reasons, go to sleep.
Over there beneath the couch
Crawls a sleek and shiny roach.
Where’s his wife? In Paris, too?
No, she isn’t; that’s not true.
Life here’s dull, with you and me.
So says Mama, I agree.
Mama’s new one’s rich and sleek.
He won’t bore her in a week.
Ah-Ah-Ah! The candles glow;
Window panes pile up with snow.
Sleep my funny little man!
All the world’s not worth a damn…
Once there lived a deer and doe…
Do not chew upon your toe.
Sleep my bunny, rest your head!
Mama’s gone –to Paris fled.
Are you mine or are you his?
Doesn’t matter which it is!
Do not look at me like that…
Once there lived a kitty cat…
But a tom bore her away.
Sleep, my son, it’s almost day.
She’ll come back before too long
To birth us another son….

Мне повстречался дьяволенок,
Худой и щуплый – как комар.
Он телом был совсем ребенок,
Лицом же дик: остер и стар.

Шел дождь… Дрожит, темнеет тело,
Намокла всклоченная шерсть…
И я подумал: эко дело!
Ведь тоже мерзнет. Тоже персть.

Твердят: любовь, любовь! Не знаю.
Не слышно что-то. Не видал.
Вот жалость… Жалость понимаю.
И дьяволенка я поймал.

Пойдем, детеныш! Хочешь греться?
Не бойся, шерстку не ерошь.
Что тут на улице тереться?
Дам детке сахару… Пойдешь?

А он вдруг эдак сочно, зычно,
Мужским, ласкающим баском
(Признаться – даже неприлично
И жутко было это в нем) –

Пророкотал: “Что сахар? Глупо.
Я, сладкий, сахару не ем.
Давай телятинки да супа…
Уж я пойду к тебе – совсем”.

Он разозлил меня бахвальством…
А я хотел еще помочь!
Да ну тебя с твоим нахальством!
И не спеша пошел я прочь.

Но он заморщился и тонко
Захрюкал… Смотрит, как больной…
Опять мне жаль… И дьяволенка
Тащу, трудясь, к себе домой.

Смотрю при лампе: дохлый, гадкий,
Не то дитя, не то старик.
И все твердит: “Я сладкий, сладкий…”
Оставил я его. Привык.

И даже как-то с дьяволенком
Совсем сжился я наконец.
Он в полдень прыгает козленком,
Под вечер – темен, как мертвец.

То ходит гоголем-мужчиной,
То вьется бабой вкруг меня,
А если дождик – пахнет псиной
И шерстку лижет у огня.

Я прежде всем себя тревожил:
Хотел того, мечтал о том…
А с ним мой дом… не то, что ожил,
Но затянулся, как пушком
Безрадостно-благополучно,
И нежно-сонно, и темно…
Мне с дьяволенком сладко-скучно…
Дитя, старик,- не все ль равно?

Такой смешной он, мягкий, хлипкий,
Как разлагающийся гриб.
Такой он цепкий, сладкий, липкий,
Все липнул, липнул – и прилип.

И оба стали мы – едины.
Уж я не с ним – я в нем, я в нем!
Я сам в ненастье пахну псиной
И шерсть лижу перед огнем…

One night I met, to my surprise,
A puny devil, blue with cold—
No bigger than a child in size,
His feral face was gaunt and old.

He shivered in the icy rain,
Which had soaked through his matted pelt.
“This son of hell feels cold and pain–
We share one fate,” I somehow felt.

They talk of love! What do I know?
Love’s something I don’t understand.
But pity? Yes, it moves me. So
I seized that devil by the hand.

“You’ll surely freeze here on the street.
Come home with me; we’ll get you warm!
I’ll feed you something hot and sweet.
Don’t be afraid, I mean no harm.”

He spoke—his voice a booming bass
As thick, and rich, and smooth as honey–
From his lank throat so out of place
It seemed indecent, even funny.

“Am I a babe, seduced by sweets?
I cannot stand them, never could.
Just feed me soup and fat red meats
And I’ll move in with you for good.”

At his brash words I took offense,
(My own had been much more than kind.)
Disgusted with such insolence
I turned to go, but changed my mind.

He gave a squeal so thin and shrill;
His face contorted pitifully.
He seemed so weak and looked so ill,
I had to drag him home with me.

In lamplight he looked nasty, seedy
A mix of aged imp and baby,
Who kept repeating, “I’m a sweetie.”
“He’ll grow on me,” I thought, “just maybe.”

So I got used to all his ways;
And he soon made himself at home;
Days, like a child, he romps and plays;
At dusk reverts to senile gnome.

At times his walk’s a manly stride;
At times a prancing girlish step.
Before the hearth he licks his hide
And stinks of dog when weather’s wet.

I used to worry, fret and strive;
I dreamed and longed for foolish stuff…
He gave my home, if not new life,
At least a coat of fuzzy fluff.
Devoid of woe, devoid of joy,
Our life’s a dark, dull, drowsy song.
A senile devil, babe, or boy—
What do I care—we get along.

He is so funny, soft and flimsy,
A rotting mushroom past its prime,
He is so sweetly sticky, clingy;
He stuck to me and now he’s mine.

Now he and I have grown together.
Not just united; we’re the same.
I stink of dog in rainy weather,
And lick my fur before the flame.

Мне нравится, что вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.

Мне нравится, что можно быть смешной –
Распущенной – и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.

Мне нравится еще, что вы при мне
Спокойно обнимаете другую,
Не прочите мне в адовом огне
Гореть за то, что я не вас целую.
Что имя нежное мое, мой нежный, не
Упоминаете ни днем, ни ночью – всуе…
Что никогда в церковной тишине
Не пропоют над нами: аллилуйя!

Спасибо вам и сердцем и рукой
За то, что вы меня – не зная сами! –
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши не-гулянья под луной,
За солнце, не у нас над головами,-
За то, что вы больны – увы! – не мной,
За то, что я больна – увы! – не вами!

How nicе to know what ails me is not you,
How nice to know what ails you is not me.
And thus we’ll never feel, as lovers do,
Firm earth beneath us turn to flowing sea.
How nice to act the fool or talk too much,
Feel free to let you see me at my worst.
And if some day by chance our sleeves may touch.
No fiery flush my cool cheek will immerse.

How nice that you can calmly, though I’m near,
Enfold another woman in embrace;
That you do not berate me, do not jeer
When I display no urge to take her place;
That you my sweet, don’t seek to speak my name
Not heeding if it’s apt or apropos;
That loving vows we never will declaim;
Into the future hand and hand won’t go.

I’m grateful to you, more than I can tell,
For gifts of love, though given unaware:
For peaceful nights I sleep alone and well,
For keeping twilight trysts so very rare,
For moonlight walks that never came to be,
For sunlight not intended just for two.
Because, alas, you’re not what’s ailing me;
Because, alas, I’m not what’s ailing you.

Мне нужно на кого-нибудь молиться.
Подумайте, простому муравью
вдруг захотелось в ноженьки валиться,
поверить в очарованность свою!

И муравья тогда покой покинул,
все показалось будничным ему,
и муравей создал себе богиню
по образу и духу своему.

И в день седьмой, в какое-то мгновенье,
она возникла из ночных огней
без всякого небесного знаменья…
Пальтишко было легкое на ней.

Все позабыв — и радости и муки,
он двери распахнул в свое жилье
и целовал обветренные руки
и старенькие туфельки ее.,

И тени их качались на пороге.
Безмолвный разговор они вели,
красивые и мудрые, как боги,
и грустные, как жители земли.

I feel the need for someone I can pray to.
Imagine that a common lowly ant
Was overcome by yearning for a way to
Prostrate himself—as humble supplicant.

At peace no more, dispirited, frustrated
So all the world appeared to him mundane.
A goddess in his image he created
And worshipped her; his prayers were not in vain.

For when his days of prayer had numbered seven,
She did appear to him one winter’s night
Without a single augury from heaven…
The jacket that she wore was far too light.

Forgetting all the past – both pain and pleasure,
He opened wide the door out to the street
And kissed her hands, chapped raw from wind and weather,
And then the shabby slippers on her feet.

Two shadows moved like dancers in the entry.
And wordlessly communion seemed to flow.
And they were fair and wise like heaven’s gentry,
But sad like mortal folk on earth below.

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

I see that this morning your eyes are especially sad;
Especially slender the arms that encircle your calves
Well, listen, far off to the south on the shores of Lake Chad,
There roams the exquisite giraffe.

To him have been given harmonious figure and grace,
His hide is embellished with pattern of magic design,
Which only the Moon would have daring enough to retrace
As playfully dancing she dapples the lake with her shine.

He seems at a distance a luminous sail on the waves
And fluid his gait, like a bird in its rapturous flight.
But only the Earth knows the site of the marble walled caves
To which he retreats when the sun starts to set every night.

I’d cheer you with tales of this land full of legend and song,
Of young tribal chiefs and dark maids, of their passion and pain…
But you have been breathing the fogs of the North for too long
And don’t want to believe there is anything else but the rain.

No lighthearted tales of the tropics can make your heart glad
You cannot imagine the palms or the scent of the alien grass…
You’re crying? Well, listen…on the distant shores of Lake Chad
There roams the exquisite giraffe.